сказка о пчеле-мохнатке
Чтобы увидеть ссылки, зарегистрируйтесь, пожалуйста
о том, как мохнатка на свет божий вышла
в саду – пчельник, в пчельнике – ульи, в ульях – соты, в сотах – ячейки, в ячейках – или мед, или крошечные белые яички, а в яичках? в яичках - пчелиная детва, будущие пчелы. лежат они там, как в колыбельке, тепло и мягко, спят крепко-крепко, не шелохнутся. но вот очнулась одна малютка, зашевелилась; скорлупка яичная вокруг нее лопнула, распалась. и что же было там? – была не настоящая еще пчела, а личинка, маленький белый червячок с кольчатым телом и роговой головкой.
только высунулась личинка из колыбельки, - взрослая пчела-няня уж тут как тут: нажевала нежной медовой жижи и капает хоботком в рот личинке. глотает личинка и растет, и крепнет.
прошла неделя – и пора ей куколкой стать, окуклиться. выпустила она из нижней губы паутинку и давай обвивать вокруг себя. глядь – совсем завернулась, что в одеяльце, и не видать вовсе.
- ишь ты, плутовка! в кокон завернулась, баиньки опять захотелось? – сказала пчела-няня. – ну ладно, спи на здоровье; да чтобы никто не мешал, пожалуй, еще сверху крышкой накроем.
взяла воску, да и замазала ячейку. и спит куколка под восковой крышкой; спят рядом в других ячейках другие куколки, которых их няни такими же крышками накрыли.
проходит опять неделя, проходит другая. вдруг – стук-стук! кто там стучится, кто скребет? – а первая куколка, после долгого сна, первая же проснулась и на волю хочет. только она теперь уже не куколка, а настоящей пчелой стала, с глазами и хоботком, с ножками и крыльями. прокусила кусальцами крышку над собою, просунула вверх передние ножки, уперлась задними в дно ячейки и выползла вон.
- а, здравствуй, милая! как спала? – сказала ей пчела-няня. – да какая же ты мохнатая! ну значит, так тебе и быть мохнаткой.
а маленькая пчелка была немногим разве мохнатее других; мы, люди, пожалуй, ее от остальных бы и не отличили; но пчелы друг друга сейчас в лицо узнают. так за молодою пчелкой имя мохнатка навсегда и осталось.
первым делом пчела-няня ее по-своему, по-пчелиному обмыла и причесала, то есть, попросту облизала и обдернула кругом; потом повела к медовому горшку и накормила золотистым медом. когда же мохнатка накушалась всласть, и все тельце ее и ножки, и крылья оттого окрепли, - пчела-няня вывела ее к выходу улья на леток.
солнце так ярко брызнуло в глаза мохнатке, что она с непривычки зажмурилась. но потом, как пригляделась, даже пискнула от радости.
первый раз в жизни ведь видела она теперь и славную зелень кругом, и вверху чистое голубое небо. и было ей так тепло на солнышке, и в воздухе от дерев и трав пахло таким сладким духом…
- ишь, разнежилась! – сказала пчела-няня. – что, небось хорошо на свете-то божьем, а?
- чудо! ай, да кто же это?
мохнатка страшно испугалась. мимо шла какая-то двуногая громада. пчела-няня весело рассмеялась.
- кого испугалась! – сказала она. – да ведь это наш лучший друг: хозяин наш, старик-пчеляк. он и улей-то нам построил, он и на зиму нас, пчел, от холода в погреб укроет. правда, к осени немножко обидит: выкурит из улья дымом, да добрую половину сот себе вырежет. но надо же и ему чем-нибудь поживиться: он трудится для нас, мы для него. его-то что бояться! но есть у нас, пчел, много настоящих врагов… поживешь – узнаешь; теперь же пока надо тебе еще свой дом родной узнать. пойдем, покажу.
и повела она мохнатку по улью.
о том, что увидала мохнатка в улье
чего-чего не нагляделась мохнатка в улье! улей ведь все равно, что город: кругом деревянные стенки улья – городская стена; внутри точно улица за улицей, домик у домика – ячейка у ячейки, все шестигранные и все из чистого воска. только внутри ячеек не одно и то же: в середине улья, где потеплее, - детская с колыбельками и детвой; по сторонам же до самой крыши – магазины да кладовые с собранным медом. а уж народу-то, народу пчелиного везде сколько толчется – и не проберешься!
в детской над колыбельками ходят взад и вперед пчелы-няни, кормят-холят молодую детву. в нижнем, еще недостроенном квартале работают пчелы-плотники. наедятся досыта меду и цветня, пыльцы цветочной, влезут под потолок улья и, схватясь за ножки, висят целыми гирляндами головой вниз. провисит пчела сутки – пропотеет, да не потом, а чистым, прозрачным воском, - и бежит к недостроенному соту, отцепит от себя лапкой восковой листочек, сунет в рот, пережует в комочек и прилепит куда нужно. прибежит за ней другая пчела-плотник, прибежит третья, и десятая, и сотая, делают то же, - растет ячейка за ячейкой, и все на один лад, одна как другая. вот так мастерицы! и без архитектора выстроят себе дом на славу!
меж тем другие пчелы, сборщицы, побывали уже в поле на цветах, за провизией, и наполняют пустые ячейки сладким медом; а плотники тут же их запечатывают воском, чтобы дорогие запасы не скисли.
куда не оглянись, - работа так и кипит. мохнатке даже стыдно стало.
- все-то трудятся; я одна без дела… - сказала она.
- поспеешь, - утешила ее пчела-няня. – впрочем, есть у нас и белоручки, трутнями называются. иди-ка за мной. только чур, тише; народ-то они важный, спесивый, шутить не любят.
они повернули в новый квартал с пустыми еще ячейками для будущей детвы. не прошли, однако, и пяти шагов, как попалась им навстречу кучка трутней, длиннокрылых, толстопузых; и один пресердито, густым басом, напустился на них:
- вы куда! чего вам здесь нужно?
не только мохнатка, даже пчела-няня как будто слегка оробела.
- да мы только так… - сказала она. – нельзя ли нам, сударь, хоть глазком одним на матушку-царицу взглянуть?
- нельзя! – решительно и строго прожужжал трутень.
- сделайте, ваше сиятельство, такую милость…
- сказано: нельзя! царица-матка теперь делом занята: яйца кладет. шутка сказать: две тысячи яиц в день! чего стоите? пошли вон!
няня вздохнула и дернула мохнатку за крыло.
- нечего делать, - сказала она, - пойдем!
на счастье их царица-матка покончила только что со своим трудным делом: наклала две тысячи яиц да еще десяток на придачу. из бокового переулка раздался чудно-звонкий голос; трутни засуетились и загудели хором: «ура!»
в ту же минуту выплыла из переулка сама царица-матка. у мохнатки даже дыханье сперло.
царица оказалась вдвое выше ростом рабочих пчел; но в то же время была стройна необычайно и царственно величава.
она милостиво кивнула няне и мохнатке и скрылась во внутренних покоях
- уж подлинно царица! – сказала мохнатка, которая только теперь пришла в себя. но что же я буду работать?
- работа найдется, - сказала пчела-няня. – в поле летать тебе, дитя мое, еще ран. но вот деток кормить или соты строить вполне под силу. выбирай: что лучше хочешь?
-деточек кормить! ведь это все равно что в куклы играть?
и пошли они вместе в детскую, и стала мохнатка скоро няней – не хуже своей собственной няни.
о том, как мохнатка в сборщицы попала
прошло уже несколько лет, а мохнатка так прилежно ходила в детской за молодой детвой, что ни разу даже на леток прогуляться не вышла.
- ты этак совсем изморишься, - сказала пчелке ее прежняя няня. – пойди, погуляй, да и крылышки кстати испробуй.
- да я же не умею еще летать, - сказала мохнатка.
попытка не пытка; научиться же надо.
- а если упаду?
- так встанешь; да и не упадешь.
мохнатка вышла на леток и замахала крыльями. сама не зная как, вдруг поднялась на воздух. «ай, упаду!» да нет, ничего, крылышки держат; только страшно как-то. в это время ее окликнула старая пчела-сборщица, пролетавшая мимо.
- ишь ты, медвежонок лохматый! – сказала старая пчела. – что ты тут делаешь?
- гуляю, - отвечала мохнатка.
- гуляешь? скажите, пожалуйста! когда другие сестры из сил выбиваются, она гулять изволит, такая крепкая, здоровая, да еще с таким славным густым мехом, к которому всякая цветочная пылинка сама собой пристанет! ай, ай! да тебе на роду написано сборщицей быть. так и быть, возьму в науку. лети за мной, живо, живо!
хоть старая пчела как будто и бранилась, но она похвалила густой мех мохнатки, и даже взялась учить ее: значит, новенькая все же понравилась-таки ей. а уж как сама-то обрадовалась мохнатка – и сказать нельзя. в старший класс – в сборщицы попала!
старая пчела полетела вперед так скоро, что мохнатка чуть вслед поспевала. но вот они прилетели на сенокосный луг, на котором цвели всевозможные цветочки: лиловые и алые, желтые и белые.
- стой! прилетели! – прожужжала старая пчела, села на душистый цветок и вползла прямо в его нарядный венчик. мохнатка – за нею. – вот тут на дне мед, видишь ли? – сказала старая пчела. – лижи язычком, только, чур, не глотай, а в зоб собирай. вот так, смотри.
и. слизнув капельку меду, она передними лапками ее в зобик себе толкнула. мохнатка сделала то же.
- молодцом! – похвалила ее старая пчела. – но надо нам и простого хлеба – цветня с собою захватить. ты, может, не знаешь, цветень – это пыльца. чтобы лучше приставала, вымажемся.
и, взяв остаток меда, она вымазала им задние лапки сперва себе, а потом и мохнатке.
- ты хоть и мохната, - сказала она, - а к меду все лучше пристанет. ну полезай за мной, да делай опять то же, что я.
она вылезла из венчика к желтым пыльникам цветка и стала продираться между ними. при этом она так ловко стряхивала с пыльников передними лапками цветень на задние лапки, вымазанные медом, что всякая пылинка приставала к ним.
мохнатка делала то же. вдруг как взглянет на старую пчелу, как оглядит себя, так и покатилась со смеху; обе они были точно в желтых бархатных штанишках!
- разве не красиво? – сказала старая пчела. – да долетишь ли ты до дому в таким толстых панталонах?
- долечу! – сказала мохнатка – и полетела. тяжело-таки было ей с непривычки, тяжеленько; да ничего, долетела до родного улья.
только спустилась на леток, как накинулись на нее отдыхавшие тут же няни и плотники и давай сдирать и пожирать ее нарядные бархатные штанишки.
караул! грабят! – запищала мохнатка. – все мои штанишки съедят!
- ничего, пускай их: проголодались, - сказала старая пчела. – теперь ли наедятся, потом ли – все равно. ну, будет с вас, обжоры, отвяжитесь! пойдем теперь, дитя мое, мед сбыть.
и, пройдя в ближнюю кладовую, они выпустили весь собранный ими мед в стоявшие там еще пустые восковые горшки.
так-то вот мохнатка сборщицей стала. трудна была ее работа, правда; но зато как славно было и отдыхать после дела! под вечер она с другими работницами гуляла на летке, как на бульваре; ходят они, и покачиваются, и потряхиваются, и жужжат без умолку, и не могут нажужжаться обо всем, что видели день-деньской на белом свете.
о том, как родился улей
каждый день клала матушка царица по тысяче, по две яиц, и из всех-то одна за одной, выползали молодые пчелки. тесно стало вдруг всем им в одном улье: надо было разделиться на две семьи, на два роя, надо было отроиться.
и вот в одном углу улья раздалось робкое кваканье: «ква-ква-ква!» в ответ с другого конца пронеслось сердитое тюканье: «тю-тю-тю!» все пчелы бросили работу, заметались, весь улей затрубил, загудел. но сквозь этот шум и гам явственно слышалось по-прежнему с одного конца кваканье, с другого – тюканье. что же это такое было?
а вот что. квакала из своей колыбельки молодая, вновь народившаяся матка; и хотелось-то ей выйти оттуда, и не смела она носу показать. тюкала же старая матка; очень уж ей досадно было, что молоденькая царевна ее место занять хочет. вместе две матки в одном улье ведь никак не уживутся; которой-нибудь надо уйти.
- пустите меня к ней, пустите! – тюкала вне себя старая матка. – вот я ее проучу!
но трутни и рабочие пчелы загородили ей дорогу.
- ради бога, ваше величество, не троньте, пожалуйста, ее! кому-нибудь да надо же уступить; а кто умней – уступает.
- и то правда, - сказала старая царица. – кто за меня – за мной!
и она стрелой вылетела из улья. но крылья у пчелиных маток не столько для летания, сколько для красы – коротенькие. пролетела царица несколько шагов – и устала; присела отдохнуть на ближнем дереве. а пчелы, что постарше, все кинулись за нею, облепили ветку вокруг царицы.
скоро уж и места не стало: пчела садилась на пчелу, и скучились они так в целую черную бороду, от которой ветку к земле пригнуло; вот-вот обломится… но ей не дали обломиться. кто же не дал? а пчеляк, седой, добрый старичок, которого мохнатка в первый раз так испугалась.
сидел он неподалеку под своим шалашом; когда же пчелы зароились, он проворно накинул сетку, на руки надел рукавицы, за пазуху сунул деревянную ложку – черпак, и взял в охапку один из пустых ульев, что стояли у него тут же наготове. поставив улей под самым роем, он еще ниже пригнул ветку – и черпаком стал огребать пчел, как деготь или патоку какую
неохотно шли пчелы с черпака в новый улей: матки-царицы еще не было там. но пчеляк привычным глазом скоро усмотрел ее среди мелких рабочих пчел.
- а, вот ты где, сударыня! – сказал он, бережно сгреб ее черпаком и подставил к летку.
царица, задыхаясь в густом клубе пчел, рада-радехонька шмыгнула в улей. увидев это, и другие пчелы живо туда же полезли; черпнул еще пчеляк раз и два – и весь рой был в улье. тогда пчеляк перенес улей на более удобное место, где было просторнее и больше солнца.
- бог помощь! – сказал он и перекрестился.
а мохнатка? вылетев в общем рое за царицей, наша пчелка попала в тот же улей вместе с другими. прошлась она теперь взад и вперед по новому дому. ай, как пусто, как неуютно! ни улиц, ни кладовых, ни одного даже горшочка с медом. ну, что же делать! надо работать, работать и работать, чтобы в новом доме стало так же мило, как в старом.
точно чудом в сказке, и новый пустой улей наполнился вкоро сотами, а соты – душистым золотистым медом. а в чем было все чудо? в том, что все работали одинаково прилежно, одинаково дружно. все чудо было в пчелином законе: все за одного, один за всех.
о том, как мохнатке конец пришел
хорошо и согласно живут пчелы в улье, вовек не поссорятся, не подерутся: тишь да гладь, да божья благодать. беда только, что много у них врагов: которую воробей или ласточка на лету проглотит; которая к пауку в паутину попадет, а там – поминай, как звали; которую разбойница-оса по дороге заколет, да и скушает тут же. правда, и у пчел есть жало, да опасно им сражаться: не выдернешь жало – и помирай! пчела без жала и дня не проживет. зато, конечно, если уж на родной улей воры-грабители нападут, тут некогда думать о себе: хоть на месте помри – лишь бы улей спасти.
«все за одного, один за всех».
а этих воров-грабителей куда как много, и не перечесть: то вороватая пчела из чужого улья, то хитрец-муравей тихомолком проберется. ну, их-то и без жала кусальцами так искусаешь, что ой!-ой! никогда не буду!
но хуже других два зверя-врага: один, зверек – мышка, другой, зверище – мишка. мышка забирается больше зимою, в погреб, куда ставит пчеляк на зиму ульи; мишка же нападает во всякую пору, хоть редко, да метко. затем он, ведь, и мишка-медведь, что очень уж лаком мед ведать.
однажды мохнатка, возвращаясь со взятком домой, еще издали услыхала что-то небывалое: весь пчельник гудел и жужжал, будто взбунтовался, а сквозь пчелиный гул раздавалось страшное звериное рычанье. подлетела ближе – и на лету остановилась.
изо всех ульев кругом пчелы повысыпали сотнями, тысячами, точно пред роем. от крику-рева их в воздухе стон стоял. одно только и можно было разобрать: «мишка-медведь! мишка-медведь!» а сам мишка, громадный, косматый, ворча и рыча, шагал меж ульев на задних лапах, передними насилу отбиваясь от пчел.
вдруг, точно опомнясь, он круто повернул к ближнему улью, а улей-то был как раз родной улей мохнатки – и повалил его наземь. крышка с улья скатилась, и последние пчелы, оставшиеся еще там, тучей взвились кверху. медведь же, закрывшись от пчел одной лапой, другой полез в улей, в медовую кладовую, да хапнул самый сочный, золотистый сот. мохнатка от обиды света не взвидела, не могла уже стерпеть.
«все за одного, один за всех! – вскрикнула она и бросилась на страшного зверя, да ужалила его в самый глаз. медведь так и взвыл от боли и побежал вон без оглядки. подоспевший в это время пчеляк поднял улей с земли и поставил его на место.
но бедная мохнатка! храбрая пчелка вонзила в глаз медведю жало так глубоко, что оно там и засело. бедняжка вдруг совсем ослабела, свалилась наземь, забилась в траву, да незаметно заснула навек. но, умирая, не жалела ли она о том, что для спасенья улья себя погубила? нет, не жалела! в последний раз, чуть слышно мохнатка прожужжала:
«все за одного, один за всех…»
